Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

На следующий день финка действительно присоединилась к нам и при этом опоздала всего лишь на каких-нибудь двадцать пять минут. Итак, мы вчетвером отправились на почтамт. Процессию возглавлял Беппо, который размахивал туда-сюда устрашающего вида зонтом, прокладывая нам дорогу среди бездомных собак и деклассированных элементов, развращенных господствующим строем. За ним, на небольшом расстоянии, следовали Рудольф и финка. Она говорила о борьбе болгарских суфражисток, а он время от времени вставлял какое-нибудь глубокомысленное замечание, поглаживая подбородок. Я завершал шествие и пытался своевременно заметить присутствие шпиков или наших противников, движимых какими-нибудь тайными намерениями. Дело было в воскресенье, но невидимая стена отделяла нас от праздногуляющей публики. Мы отличались от буржуазных элементов, потому что они являлись нашими заклятыми врагами, и одновременно от мелкобуржуазных слоев населения. Эти люди были мягкотелы, а их намерения часто злокозненны; с высоты своего положения мы презирали их ценности. От рабочих, представителей класса, ставшего избранником истории, мы тоже отличались. Нам была уготована высшая участь — стать лидерами и творцами исторического процесса.

К дверям почтамта вела широкая лестница. Огромные колонны были призваны символизировать власть государства, хотя она уже шла на убыль. Внутри помещения огромный купол навис над нами всей своей тяжестью. Под его сводами виднелись облупившиеся барельефы, изображавшие сцены из древних мифов, на которых можно было различить греко-римских богов в угрожающих позах. Самая разная публика, в основном слуги или иммигранты, покупали марки или отправляли заказные пакеты. Из одного окошечка нам махнули рукой — это был телеграфист, которому мы в свое время помогли устроиться сюда на работу, симпатизировавший нашему движению. Он передал нам четыре телеграммы, полученные из четырех разных точек мира. Бедняга чуть не задыхался, руки его тряслись.

— Этого еще никто здесь не знает, — сказал он. — Я не стал передавать эти новости, чтобы вы успели узнать их раньше, чем ревизионисты.

И он выложил на мрамор четыре голубых листочка, сложенных вчетверо, с такими предосторожностями, словно это были динамитные шашки. Мы одновременно прочитали телеграммы: Рудольф держал их в руках, а мы втроем устроились за его спиной. Первая телеграмма гласила:

бурный штурм тчк буржуазная армия отступает тчк контролируем столицу и провинции тчк дворцы стали народными коммунами

Во второй говорилось:

королевская семья немедленно казнена тчк все убиты или убиты и покалечены

В следующей мы прочитали:

тридцать три тысячи рабочих входят в правительство тчк министры социал-демократической республики обращены в бегство или расстреляны забастовщиками

Последняя гласила:

имперский флот под красным флагом тчк пятьсот орудий на службе революции тчк необходим ответ бюро зпт куда направить корабли.

Мы не могли поверить этим телеграммам и смотрели друг на друга вылупив глаза, круглые, как желтки в яичнице. Рудольф медленно поднял руки и схватился за голову, словно желая удержать мысли, готовые вот-вот испариться из его мозга. Беппо как-то незаметно ссутулился и стал похож на несчастного горбуна, на которого взвалили непосильную ношу. Вся его фигура говорила о том, что бедняга испытывает ощущение космического одиночества. Потрясенная новостями финка молчала как рыба и напоминала своим видом безумца, впервые попавшего в сумасшедший дом и вдруг понявшего, что именно здесь его место на земле. Нам не надо было вслух говорить о том, чего все мы втайне боялись, чего не хотели больше всего в жизни, — на лице каждого можно было прочесть одну и ту же мысль.

Против всех ожиданий мы получили страшную и неожиданную новость, правда, пока еще не подтвержденную окончательно: может быть, пока только может быть, мировая революция восторжествует и наша жизнь подпольщиков прекратится навсегда.

Когда я пришел к родителям, половина моей правой руки, от кончиков пальцев и до локтя, уже превратилась в слоновью ногу.

— Мама, смотри, какая беда, — пожаловался я.

Мать позвала отца. Тот работал в гараже и поэтому явился в старой майке, вытирая руки какой-то ветошью. Он сразу поинтересовался, как давно это со мной случилось, и тут же спросил — по его тону я почувствовал в этом вопросе некую долю обвинения: почему я не пришел к ним раньше?

Если я сказал, что половина моей руки стала слоновьей ногой, то так оно и было. Ее покрывала серая плотная кожа, изрытая трещинами, как африканская земля, на которую уже десять лет не падает ни капли дождя. Все предплечье превратилось в толстый цилиндр, на котором кое-где росли редкие волосы, длинные и черные, — правда, было их немного. Вместо пальцев руку украшали теперь три ногтя, имевших форму полумесяца, — толстых и прочных, как пуленепробиваемые стекла. Осязание полностью отсутствовало. Теперь вы представляете себе мою руку, а вот мое отчаяние нельзя описать словами.

Отец покачал головой и посмотрел на меня, сделав знакомую гримасу, которая означала одновременно нечто вроде „Тебе же было сказано“ и „Я ничего тут поделать не могу“. Потом он спросил:

— Тебе не больно?

— Нет, но не в том дело.

Совершенно случайно в это время к ним в гости пришла моя сестра. Она увидела слоновую ногу, и ее глаза налились лимонным соком. Родители, по крайней мере, попытались сохранить спокойствие, а она даже не старалась скрыть свои чувства.

Я не представлял себе, что под кожей нашего лица есть такое количество мышц, пока передо мной не возникло это выражение ужаса. Мать не смогла сдержать слезы и собиралась было воспользоваться этим обстоятельством, чтобы удалиться на кухню и позвонить оттуда кому-то по телефону.

— Куда ты пошла? — закричала моя сестра. А потом запричитала: — Вы что, не видите, какая у него рука? Вы что, не понимаете, как ему плохо?

Такое поведение было в духе сестры, которая всегда жаловалась на то, что родители вечно только ссорились и ничего не предпринимали. По ее мнению, они ссорились как раз для того, чтобы ничего не предпринимать. На самом деле это она только и делала, что осуждала ссоры родителей, а когда возникала какая-нибудь проблема, настоящая проблема, тоже никогда ничего не предпринимала. Сестра закурила. Как все истерички, она дымила весь день не переставая. Правда, надо признаться, эта дура была хороша собой.

— Бедный наш мальчик! — попробовала она утешить меня.

Всю свою сознательную жизнь я ненавидел, когда сестра называла меня „нашим мальчиком“, хотя бы потому, что она младше меня на пять лет. Я присел на диван, решив, что нервы успокоятся, если рассказать подробно, как это со мной случилось.

— Все началось рано утром, — начал я свой рассказ. — Я ел яичницу, когда вдруг заметил, что кожа на пальцах начала менять цвет и утолщаться. Само собой разумеется, про яичницу я тут же забыл. Процесс шел очень медленно, было даже трудно сказать, идет он или остановился. Так бывает невозможно определить, толстеет ли человек, пока он ест. Однако, проводя линейкой точные измерения каждые четверть часа, я мог видеть, что слоновая часть руки удлинилась на несколько миллиметров. К половине первого превращение затронуло локоть, и на этом все пока кончилось, поэтому я пришел сюда.

Во рту у меня пересохло, я не знал, что еще можно добавить к сказанному. К счастью, в эту самую минуту в комнату вошел муж моей сестры.

— Спокойствие, — произнес он. — Сохраняйте спокойствие. И ты — в первую очередь.

Шурин обращался ко мне, подняв руку вверх жестом полицейского, который останавливает движение. Меня поразило, что он явился с такой скоростью, но одновременно меня удивил тот факт, что мать позвонила ему. На самом деле его молниеносное появление на сцене объяснялось просто.

Мой шурин никогда не чувствовал себя членом нашей семьи, прежде всего потому, что отец и сестра в принципе на дух его не принимали. Когда бедняга старался быть чем-нибудь полезен или просто пошутить, отец смотрел по сторонам, произносил „уф!“ и делал жест, похожий на гитлеровский. Я не имею в виду нацистское приветствие, когда подданные Рейха вскидывали вперед вытянутую руку. Отец раскачивал рукой, как Гитлер, когда тот входил в зал, поднимая руку до высоты уха, а потом манерным жестом откидывал ее назад и выдыхал свое утомленное „У-у-у-уф!“. Сестра с мужем обращалась еще хуже. В ее голосе сквозил такой убийственный сарказм, что трудно было понять, к кому она обращается: к собственному супругу или к Фу Манчу. Как бедняга ни старался, черепаха, жившая в нашем саду, являлась членом нашей семьи в гораздо большей степени, чем он. Почему он, мой шурин, терпел эту мегеру? Наверное, потому, что бедняга был горячим мужчиной и ему всегда ее хотелось.